«Иван Грозный» сделал первые шаги
Большой театр в ожидании большого события. Юрий Григорович восстанавливает свой балет «Иван Грозный» на музыку Сергея Прокофьева. Премьера спектакля состоялась в 1975 году и стала одной из самых обсуждаемых постановок хореографа. Одни считали ее творческой удачей, другие пеняли на излишнюю идеологизированность и воспевание тирана. Сегодня Борис Акимов, первый исполнитель партии князя Курбского, уже приступил к работе над новой редакцией, премьера которой пройдет при поддержке ВТБ. Спустя 37 лет по просьбе Юрия Григоровича он готовит молодых танцоров. О том, как создавался знаменитый балет, выяснял у танцовщика корреспондент VTBrussia.ru Петр Сейбиль.
Самое замечательное время
– Борис Борисович, вы один из первых исполнителей в балете «Иван Грозный». Как создавался этот спектакль?
– Я не один из первых, а первый: участвовал в премьерном спектакле в роли Курбского. В этом балете три главных персонажа: Иван Грозный, Анастасия и князь Курбский, небольшой такой треугольник. У Юрия Григоровича всегда, практически, три или четыре героя, и всегда он выясняет их взаимоотношения. Первый состав танцевали Юрий Владимиров – Грозный, Наталья Бессмертнова – Анастасия и я. Одним составом мы работали два с половиной сезона. Это очень много! Редко когда на одном составе выпускается спектакль вообще, но так уж получилось. Мы настолько были ответственны, что не сорвался ни один спектакль! Такая была эмоциональная нацеленность. Потом уже стали вводиться другие исполнители, чтобы спектакль жил и существовал. Это необходимо и для гастролей. Вообще, мало есть спектаклей об истории Руси. Чем интересен этот балет: через всю постановку проходит жизнь страны того периода. Названия спектакля изменилось: он задумывался как «Картины из жизни Руси». Это были отдельные эпизоды истории того периода. Но по ходу работы Юрий Николаевич понял, что все-таки нужна еще одна нить, которая бы соединяла этих героев, чтобы спектакль заиграл разными красками. Однажды он вызвал меня на репетицию и сказал: «Я подумал, что нужно вводить еще одну линию – Курбского». Тем более исторически известно, что Иван Грозный думал о том, что Курбскому нравится Анастасия. Перед тем как создавать спектакль, Григорович прочитал много литературы об этом периоде и интересно рассказывал нам на репетициях. Было видно, как он просто пропитан этой историей. Конечно, я его понимал: введение третьего персонажа давало динамику. Хотя, не такая уж там глубокая линия у Курбского, скорее, внешняя. Основная линия была – Анастасия и Грозный. Цементировал весь спектакль царь. Как всегда у Григоровича был сделан акцент на мужскую линию танца. Некоторые сцены просто ошеломляющи по динамизму. Например, сцена опричнины. Сама опричнина – жестокое и кровавое явление. И Григорович передал это очень здорово. Во всех спектаклях ему особенно удавались эмоционально напряженные сцены. Когда были прогоны первых картин, все поняли, что может получиться замечательный спектакль. Особенно поразила всех своей динамикой и силищей опричнина. Когда возникает этот зловещий Иван Грозный, его кровожадность достигала предела. Шли мурашки по коже, становилось страшно.
– Вы вспомнили, что Григорович приглашал вас. Он советовался или принял волевое решение?
– Он принял решение и вызвал меня. Мы сели и говорили. Григорович сказал: «Боря, я ввожу роль князя Курбского. Это долгое время была правая рука Грозного и нам надо с тобой подумать, в каком ключе решать роль». Я сказал, что если Иван Грозный – более гротесковый танцовщик (как мы называем, не чистый классик, а «деми», как еще говорят – «характерный»), то Курбский должен отличаться. В общем, решили сделать антипода, чтобы был контраст. Мы даже по внешнему виду были разными. Если у Грозного был черный костюм, то у меня – светло-серый. И по гриму один был брюнет, а второй – блондин. Я много работал с Григоровичем и сразу его понял. Мы были на одной волне, поэтому я моментально включился, и мы стали вырабатывать линию Курбского, его танец. В сценах боя он должен быть очень волевой, открытый, в нем должна была проявляться русская удаль. В то же время в моментах, связанных с Анастасией, должен быть лиризм. Это видит зритель, но не Иван. Здесь была нужна очень тонкая работа.
– Насколько Юрий Николаевич Григорович открыт к мнению танцовщика или он, как и многие режиссеры, хореографы, человек жесткий, чужих мыслей не принимающий?
– В то время, когда мы с ним работали, Юрий Николаевич был удивительно открыт. Поэтому и создавались такие спектакли. Не каждый день ты продвигаешься вперед: иногда шагаешь на десять шагов, а иногда три дня сидишь на одном месте и не можешь двинуться. Не идет, все не то! Случалось, мы расходились и он говорил: «Как же нам начать монолог? Там идут акценты. Давай подумаем, ты и я. Мы завтра в 12 встречаемся, и давай думать». Когда получаешь от хореографа такие задачи, то остаешься в театре, сам забираешься в зал и уезжаешь уже на последнем поезде метро. Самое замечательное время для меня как для актера! Такие задачи заставляли жить работой. Наверное, поэтому и получались такие роли. Не было различных мнений, были стопроцентные объективные и точные оценки, что работа удалась очень хорошо.
– Как вы готовились к роли? Читали переписку Грозного с Курбским?
– Конечно, читал. Но когда работаешь с хореографом, важно почувствовать то, что он говорит, проникнуться этим, создать свой собственный образ героя.
– И как вам ваш герой?
– Оценка критики и публики была очень хорошей. Мне было важно, что эта роль была закреплена за мной. Когда я был на гастролях с Большим и выходил после спектакля из театра, говорили не «Борис Акимов вышел», а «Курбский вышел».
– Но сам Андрей Курбский-то вам симпатичен?
– Да, он мне симпатичен. Это была очень хорошая роль. Я – первый исполнитель. С одной стороны, ты тянешь за собой хореографа, моя природа его тянет, с другой – тянешься сам. Так мы выстраивали образ вместе.
– Спектакль, тем не менее, прошел не без скандалов. Его обвиняли в идеологизированности.
– Да, я помню, были статьи, я их читал. Но наше актерское восприятие – особенное. Нам ближе то, что мы сами творим. Конечно, каждый смотрит со своей позиции. Но спектакль вышел с изюминкой. Какие-то сцены получились сильнее, чем другие. Возможно, это связано с тем, что изначально менялся замысел. Но Григорович все равно все «прошивал» вместе: хореорежиссура – его сильное место. Здесь колоссальную роль играл художник – Симон Вирсаладзе. Конечно, то, как он решил картину с нефами, произвело невероятный фурор. Или роспись под иконопись того периода, – это было очень сильно.
Творческий котел был единым
– Как работалось с Вирсаладзе?
– Симон Багратович был феноменальным художником! Мне кажется, последним из мэтров, из могикан театральных балетных художников. Как он чувствовал балетное тело, пространство сцены! Он отдавал сцену для того, чтобы танцевать, не заставлял ее ничем, чувствовал и видел режиссуру спектакля и тем самым облегчал задачу балетмейстеру. У них с Григоровичем был тандем, и они друг друга хорошо понимали.
Работал Вирсаладзе удивительно. Это были очень трудные моменты нашей жизни: в мастерской приходилось тратить минимум по два с половиной часа. Когда мы приходили делать костюмы, он заставлял работниц приносить рулоны ткани. У него были старинные длинные ножницы. Костюм он лепил как скульптор: отрезая, прикрепляя, не думая, сколько материала потратит. Просто брал кусок, срезал, прикладывал. И мастерица, которая стояла рядом, прикалывала все иголочками к специальному купальнику, который надевается сначала. Он говорил: «Ты знаешь, не нравится! Ну-ка дай другой рулон. О! Это хорошо! Теперь давай серенького добавим». И так прямо на актере постепенно оживал костюм. Или сзади по эскизу планировался длинный плащ, а Вирсаладзе понимал, что танцевать в нем будет тяжело. Поэтому он брал ножницы и, даже не думая, ничего не намечая, отрезал кусок. Глядя на это, слезы на глаза наворачивались. Он феноменально работал, а ты приходил на следующую примерку и видел, что костюм оживает. Костюмы «играли» именно на сцене. Когда люди приходили за кулисы, смотрели, вроде бы ничего особенного и нет: так, какие-то нашитые кусочки. А под светом и из зрительного зала все играло. Он мог работать до двух часов ночи, ставить свет. Театр был всем его существом. Наверное, он ради этого и пришел на землю. Симон Багратович был удивительно интеллигентным и образованным человеком, а мы – счастливые люди, что столкнулись с ним.
– В балете заняты не так много людей... Когда вы его готовили, дружили?
– Труппа – труппой, массовые сцены – массовыми сценами. До выхода на сцену мы почти не взаимосвязаны.
– Но главные герои, Григорович, Вирсаладзе...
– Вот эта компания была единой. Между нами шла очень интересная творческая работа. Как всегда, когда Григорович берет солистов, начинается полное единение. Создание спектаклей у него занимало довольно длительный период и каждодневная работа, с двенадцати до трех, с семи до десяти. Даже если он отпускал в какой-то момент, то эта «машина» все время крутилась, все время было напряженное ожидание, вот-вот что-то появится. Было единство на репетициях. А то, что происходило с труппой, с кордебалетом, нас это до определенного момента не касалось.
Танцевал до предела
– А сейчас какое участие вы принимаете в постановке?
– Григорович попросил меня передать и показать партию Курбского новым ребятам. Я уже кое-какие репетиции провел. Сначала нужно показывать текст, а потом начнется более глубокая работа, проникновение, образы и далее. Мы наметили четырех исполнителей, не знаю, кто останется, наверное, два для первой обоймы премьерных спектаклей. Репетиции начинаются 15 сентября, а премьера в ноябре и времени, чтобы вжиться в роль, мало. Хотя текст готовый, создавать его не нужно. Параллельно показывают и Грозного, и Анастасию. Остались еще старики, знающие тот период.
– А как происходит восстановление: вы все держите в голове или смотрите записи?
– Во-первых, есть записи. Сейчас легче. Раньше показывали все сами. На мониторе я показываю текст, потом объясняю. Безусловно, все помню. Этот путь легче и лучше.
– А никогда не задумываетесь, вот бы сейчас повторить: ведь с возрастом начинаешь воспринимать одни и те же вещи по-разному, а тут еще и накопленный опыт?
– Наша задача – прыгать. А это трудно. Пробежать еще можно, а вот взлететь, как птица, хочешь, а не можешь. Здесь уже возраст сказывается, поэтому мы и уходим. Я танцевал до предела, почти 25 сезонов в театре. Это очень большой срок.
– Конечно, речь не идет о том, чтобы выйти на самом деле, но если фантазировать, неужели, никогда мысли такой не появляется?
– Я иногда думаю: если бы сейчас с моими мозгами, пониманием и ощущением всего – на сцену! Как это могло бы быть? Но это все «если бы». Ведь прелесть еще и в том, что тогда было много природной интуиции. Может быть, ум убивает самое ценное, то, что идет изнутри. Если есть какой-то талант, если человек сопереживает, если есть душа и сердце – происходит соединение механики с сердцем – вот это и есть искусство.
– А что самое главное вы скажете ученикам о партии Курбского?
– Роль всегда первична. Нужно не просто прыгнуть, важна роль! Нужно думать самому. Я могу представить себя, свою трактовку, показать все эмоциональные нюансы. Но ученик должен наполнить это собой, иначе будет неестественно. Моя задача не мешать им это сделать и помочь им, чтобы они были не пустые. Для меня пустота – это трагедия. Когда выходит актер, прыгает, делает вращения и видна одна голая технология, а эмоционального состояния нет, это неинтересно. Достаточно пяти минут, чтобы понять, что здесь ничего нет и можно уходить.
– А можно научить эмоциональности?
– Сложно! Настоящая эмоциональность, сложное состояние – это дар божий, природа. Перевоплощаться так, чтобы зритель не мог оторваться – это и есть самая высокая планка искусства, которая остается в памяти. Помнят о единицах, и это неслучайно. Но пробуждать в себе это можно. Бывают люди нераскрытые, которые танцуют десять лет и только потом показывают себя. И как! Если случится внутренний порыв, тогда будет здорово!
