Галина Кашковская: «Режиссура — не женское дело»

Историю одной семьи, похожей на семью каждого из нас, рассказывает спектакль «Олимпия», поставленный Евгением Цыгановым в Мастерской Петра Фоменко, спонсором которой является банк ВТБ. Главный герой Алеша, родившийся в конце 70-х, и его семья пережили вместе и московскую Олимпиаду, и смерти Высоцкого, Джо Дассена и Цоя, и распад СССР. Корреспондент VTBRussia поговорил с актрисой Галиной Кашковской, исполняющей в спектакле роль мамы Алеши, о «лихих 90-х», Цыганове-режиссере, различиях кино и театра и о том, почему не стоит есть котлеты перед первым съемочным днем.

— Во время спектакля люди и смеялись, и часто аплодировали по ходу действия. Было очевидно, что работает эффект узнавания — зрители явно видели себя в героях. Это и было целью постановки?

— Думаю, дело в самой пьесе. Я, когда ее прочитала, сразу поняла, что это «бомба». Именно из-за таких моментов, которые очень близки каждому: и тем, кто родился чуть позже 1970-х годов, и тем, кто не помнит 1980-е, Олимпиаду. Вот 1990-е практически все помнят. Все это заложено в пьесе, поэтому ей и стали заниматься.

— Что Вы делали для своей роли? На чем строили образ?

— В 1990-е я училась у Петра Наумовича Фоменко в ГИТИСе. Я очень хорошо помню путч 1993-го, когда стреляли. Мы приходили в институт, не боялись ничего, просто приходили и работали. Мы ели какие-то сосиски у метро, бесплатную кашу в ГИТИСе и были абсолютно счастливы. В «Олимпии» мы с Женей Цыгановым пытались быть очень подробными. Он всегда говорит о важности моментов, о воздухе — когда у зрителя должно защемить сердце. Отсюда на сцене и коробка с игрушками, и лыжи у стены, и светильник с веревочкой-включателем. Люди более старшего поколения сразу вспоминают об олимпийском мишке, о своей семье, о бабушке, папе, маме. А моему сыну, который родился в 1995 году, например, больше понравилась вторая часть, где рейв и неоновые огни — ему это близко. Очень важно, что зритель начинает копаться в собственных воспоминаниях, додумывает что-то в своей голове — это делает процесс живым.

— Для Евгения Цыганова «Олимпия» — первый режиссерский опыт, до этого Вы знали его как актера, коллегу по театру. Как работалось с ним в качестве режиссера?

— Он оказался очень упрямым, что неплохо для режиссера. Талантливый человек талантлив во всем. Иногда достаточно было делать то, что он говорит, — повторяешь точно, и все выходит правильно.

— Многие говорят о том, что «Мастерская Фоменко» после того, как не стало Петра Наумовича, ищет новый путь, новый язык, — отсюда и новые режиссеры, и актеры, которые пробуют себя в качестве постановщиков.

— Все эти актеры, которые стали режиссерами и поставили спектакли, — прежде всего ученики Петра Наумовича. Традиция все равно продолжается. А то, что у нас сейчас артисты занимаются режиссурой, — это поиск, мне кажется, это здорово. У меня, например, нет режиссерских способностей — это я точно знаю. Вообще считаю, что режиссура не женское дело. Хотя сейчас в кино и стало больше женщин режиссеров. А в театре с этим сложнее — нужно иметь мужской характер. Но у некоторых есть режиссерские способности, так почему бы не попробовать? Тем более что у нас театр называется «Мастерская» — Петр Наумович всегда говорил, что мы учимся друг у друга. Если процесс остановится, то это смерть.

— Помимо театра, в Вашей жизни есть и кино. Какая роль или картина стала самой запоминающейся?

— «Даун Хаус». С этим фильмом была удивительная история. Был 2000 год, я закончила сниматься у Кирилла Серебренникова в картине «Ростов-папа». И еду в поезде «Ростов – Москва». Август, жара, а я решила съесть какую-то котлету. Сильно пожалела об этом на следующий день — первый съемочный день в «Даун Хаусе». Мы должны были на ВДНХ снимать несостоявшуюся свадьбу Настасьи Филипповны и Рогожина, которого играл Охлобыстин. А мне так плохо, температура, но пропустить нельзя. Я сажусь в такси, мне становится еще хуже. Водитель говорит: «Вы что тут, девушка, умираете у меня? Что я с вами буду делать?» И, не доезжая до киностудии, он меня вытащил из машины, — положил на травку и уехал. Я немножко отлежалась и на следующем такси доехала до студии. А там сидели Будрайтис, Брыльска. Стали мне давать советы, что сделать, какую таблетку принять. Приехала на ВДНХ, снимаем — опять мне плохо, вызвали скорую, что-то вкололи, какие-то обезболивающие. Вот такой был первый день.

— И что, без последствий?

— Потом узнала, что на Мосфильме слух пошел, будто Кашковская — наркоманка, а скорую мне вызывали, чтобы дозу привезти. Ничего себе скорая, привозит дозу! А поскольку в «Даун Хаусе» есть такие истории про наркотики, мне приходило много писем от соответствующих поклонников. Прошло время, и фильм стал классикой. Мне сразу понравился сценарий — он гениальный. Так же гениально чувствуют этот жанр Рома Качанов, который до этого снял «ДМБ», и Охлобыстин, и Федя Бондарчук. В общем, была очень классная компания.

— Понятно, что работа в театре сильно отличается от работы в кино, но есть ли какие-то неочевидные и, может, существенные различия, которые могут быть видны Вам как актрисе и только изнутри?

— Различия колоссальные! В театре контакт живой, ты можешь что-то изменить. А в кино зависит все от режиссера: нет режиссера — нет кино. Обвинять артистов, что они что-то не так делают в фильме, — это, мне кажется, неправильно, потому что это зависит от режиссера, от продюсера, от команды в целом. Например, в кино есть такая вещь, как монтаж, — тебя могут так смонтировать, что скажешь: «Боже, нет, я же такого не играла!» Я очень удивилась — наивная была — когда узнала, что кино не по порядку снимают, а с конца или с середины. Все должно быть в голове у режиссера, цельная картинка, чтобы он точно поставил задачи артистам.

— То есть режиссер должен еще до начала съемок представлять, что он хочет увидеть в конце?

— Именно так. Недавно я снималась с Юрием Назаровым, который играл у Тарковского в «Андрее Рублеве». Конечно, расспрашивала его про Тарковского, о том, как это все происходило. Назаров рассказывал, что Тарковский делал все, даже ноги ему переставлял. «Я встану, — говорит,— босиком на снегу, ногу как-то подогну, а он видит краем глаза, походит и говорит, как должна нога стоять». У него сразу весь фильм был в голове. Также Донатас Банионис рассказывал про «Солярис», что Тарковский ему говорил: «Вот здесь идешь, до пяти считаешь, на шестой — направо посмотришь, потом еще раз до пяти досчитаешь, голову повернешь и пойдешь».

— Есть ли у Вас какая-то роль-мечта? Кого бы хотелось сыграть в кино или в театре?

— Я очень люблю античные трагедии Эсхилла, Еврипида. Может, это что-то из моей прошлой жизни, что-то кармическое. Давным-давно Петер Штайн привозил в Москву «Орестею», там играли Екатерина Васильева, Евгений Миронов, Татьяна Догилева. В Театре Российской Армии, в течение 9 часов. Это было потрясающе — прошло столько времени, а у меня это осталось в памяти.

— Спектакль «Олимпия» получился одновременно и драматическим, даже трагическим, но местами и очень комичным. Что Вам ближе — комедия или драма? Что сложнее?

— Сложнее комедия, конечно. Очень трудно не впадать в пошлость. На мой взгляд, чувством этого баланса всегда обладали Чарли Чаплин, Фаина Раневская, моя любимая Серафима Бирман — они гении, к этому надо стремиться.

— Мне кажется, в «Олимпии» как раз есть этот баланс.