Цвет и мощь: о выставке «Илья Машков. Авангард. Китч. Классика» в Третьяковской галерее

Машков прошел долгий путь от авангарда к соцреализму, активно преподавал, вел общественную деятельность, пытался встроиться в новый порядок советско-пропагандистского искусства, но, несмотря ни на что, оставался верен себе. Его художественный метод, основанный на сезанновском «осязании» натуры, сохранился у Машкова на протяжении всей жизни и стал своеобразным ключом к пониманию мировой живописной традиции. Иными словами, Машков через Сезанна пытался построить новый мир искусства, где сочетались бы и авангард, и классика, и китч.

Пространство выставочного зала просторно и светло согласно задумке куратора Кирилла Светлякова и архитектора Игоря Чиркина, которым было важно создать эффект левитирующих стен. Зачем? Затем, что увесистый, оглушающий цветом и мощью Машков не терпит лишнего. Он живописец с тяжелой буквой «Ж» в каждом мазке кисти, и его живопись должна поражать, недаром же она идет от желудка. Машков физиологически телесен во всем, за что бы ни брался: натюрморт, пейзаж, портрет. Мясистые синие сливы, солнечные, наливные ландшафты Крыма или пышные женские тела — все подчинено главному — безмерной любви к натуре.

Родившись крестьянином без будущего в маленькой станице Волгоградской области в небогатой многодетной семье, Илья Машков сумел изменить судьбу. Пока был на побегушках у купцов, рисовал вывески, впитывал то самое подлинное, народное, а после отправился в Москву поступать в Училище живописи, ваяния и зодчества — и ведь поступил. Вскоре сам стал преподавать, смог съездить за границу, увидеть своими глазами как модных французских художников-постимпрессионистов (Сезанна, Гогена, Матисса), так и итальянских классиков Раннего Ренессанса вроде Джотто. И безоговорочно влюбиться и в тех и в других.

Потом были визиты в особняк на Знаменке, принадлежащий купцу Сергею Щукину, знатному коллекционеру и любителю современного искусства, — это стало отправной точкой, чтобы окончательно порвать с прошлым. Еще во время учебы Машков осознал, насколько то, чему его учат, далеко от того, что он хочет создавать, и безо всякого сожаления ушел из училища, так и не получив диплома. В 1910-м прошла скандальная выставка «Бубновый валет», давшая название целому объединению и определившая Машкова не просто как художника своего поколения, но как новатора, провокатора и невероятного колориста.

Ретроспектива в Третьяковке тоже начинается с бубнововалетовских работ Ильи Ивановича. К сожалению, знаменитый «Автопортрет и портрет Петра Кончаловского» Русский музей не смог предоставить, зато натюрморт на подносе, сочетающий в себе принципы сезаннизма и народной художественной культуры, — здесь. Следом портрет ученицы Машкова — Евгении Киркальди («Дама с китаянкой»): ядовитые краски, переизбыток деталей. Машков, следуя традиции ярмарочной фотографии, создает декорацию. Лицо модели с театральным макияжем («светофоры» щек, глаз) словно втиснуто в прорезь, а тело замерло вполоборота.

Портретов на выставке много. Порой куратор соединяет их невидимой нитью игры «найди десять отличий». Рифмует почти кубистический портрет художника Адольфа Мильмана с брюнеткой на «Женском портрете с зеркалом», а ту, в свою очередь, с торжественно застывшей «Дамой в голубом (Портрет З. Д. Р.)». И с каждым разом предметный антураж становится все насыщеннее, раскрывая Машкова как художника сложных композиций.

Еще один безусловный шедевр экспозиции — «Дама с контрабасом», двухметровая картина на отдельной стене, по словам куратора, «в высшей степени выдающаяся и вышибающая мозг». Созданная в 1915 году, она словно балансирует на стыке авангарда и неоклассики, хотя несочетаемые предметы (музыкальные инструменты — и тыквы!), скорее, делают ее похожей на китч.

Отдельного внимания заслуживает хлебная тема, которая у Машкова мелькает то тут, то там. Это и «Хлебы» 1912 года, и «Снедь московская» 1924-го, написанная в условиях жуткого голода, но призванная быть фасадом сытости и успеха новой страны, и, конечно же, парные «Советские хлебы» 1936 года — роскошная агитка сталинского изобилия и достатка.

Любовь к большим объемам и богатству фактуры у Машкова видна и в многочисленных работах в жанре ню — рисунках и живописи. Довлеющие женские тела с гипертрофированными формами для художника столь же живописны, как свежая сдоба, спелые тыквы и пышные кроны деревьев в южных садах.

В залах соцреализма торжественно и строго, словно во Дворце пионеров на утренней линейке. Впрочем, зрителей эти самые пионеры, точнее, пионерки и встречают — с глазами, распахнутыми в вечность, и красным знаменем за спиной.

В 1930-х годах Машкову приходится нелегко. Его предыдущие достижения как художника, целиком и полностью преданного натуре, все больше подвергаются критике, а самого Машкова все чаще обвиняют в формализме. Где сюжетные монументальные полотна о подвигах простого народа и строительстве коммунистического рая? Нет их. Машкову претит этот требовательный глас всевозможных комиссий, в которых он сам когда-то с удовольствием заседал. Он уезжает на малую родину, чтобы заняться общественной деятельностью, быть полезным и независимым. Организовывает там всевозможные музеи и кружки, пытаясь превратить родную станицу в образцовый городок социалистической культуры. Однако измученные коллективизацией и голодом станичники инициативы Машкова не поддерживают, а все чаще терпят. В Михайловской Машков напишет «Портрет красного партизана Торшина», позировать будет родственник художника, а также «Девушку на табачной плантации» и «Девушку с подсолнухами» (снова в роли модели — родня). Эти девушки — не что иное, как реклама сельскохозяйственных достижений СССР в овощеводстве, табаководстве и маслоделии. Изначально картин было три — третья, самая известная, «Колхозница с тыквами», на выставку не попала.

Центральной работой периода соцреализма можно назвать довольно странное полотно «Привет XVII съезду ВКП(б)», привезенное из Волгоградского музея. На зрителя смотрят четыре бюста отцов коммунизма: Ленина, Сталина, Энгельса и Маркса — в окружении пышных маков, чуть поникших роз и прочего цветочного многообразия. Картина напоминает то ли старинный натюрморт в жанре ванитас, то ли траурную композицию, то ли постмодернистский китч, которого во времена Машкова и близко быть не могло. Но завораживает невероятно.

Конец жизни Машков проведет в Абрамцеве, скрупулезно выписывая тонкие-звонкие дачные натюрморты с вибрирующей поверхностью и шарденовской глубиной. Без пафоса, избыточности, но с любовью к самой сути натуры.

С чего все началось, тем должно и закончиться.